ВОСПОМИНАНИЯ М. БОТВИННИКА

На снимке: Х.Р. Капабланка, М. Ботвинник, Эм. Ласкер  

 

Экс-чемпион мира М. Ботвинник работает над книгой воспоминаний. Главу из этой книги «Пишу правду» опубликовал журнал «Юность» (№ 5).
Приводим отрывок из этой главы, в котором М. Ботвинник рассказывает об участниках международного турнира в Ноттингеме (1936 г.).

 

 

Результаты этого выдающегося соревнования:
Ботвинник и Капабланка—по 10 очков из 14 возможных, Решевский, Файн, Эйве — по 9,5, Алехин — 9,

Эм. Ласкер и Флор — по 8,5, Видмар — 6, Боголюбов и Тартаковер — по 5,5, Тейлор — 4,5, Александер — З,5, Томас — 3, Винтер — 2,5 очка.

 

Подводя итоги турнира, газета «Правда» писала:
«Молодой советский шахматист, инженер-электрик, аспирант одной из ленинградских лабораторий Наркомтяжпрома, комсомолец Михаил Ботвинник вышел победителем в международном шахматном турнире в Ноттингеме. Дело не меняется от того, что в последний момент Ботвинника нагнал экс-чемпион мира, виртуоз шахматной техники X. Р. Капабланка, с которым чемпион СССР поделил первый и второй призы. Главное не в призах. Важно то, что Ботвинник с самого начала турнира и до конца шёл спокойно и уверенно, показал высокое мастерство, выдержку, настойчивость, волю к победе, продемонстрировал, какую силу даёт соединение теоретических знаний с полным овладением техникой. Ботвинник был настоящим лидером турнира, он провёл его с большим блеском и без единого поражения».


  Итак, слово М. Ботвиннику.
ПОНЕМНОГУ прибывают и остальные участники. Эммануил Ласкер изменил своим правилам и прибыл позже меня. Тогда ему было почти 68 лет, это и много, и мало — всё зависит от того, как человек выглядит, насколько он работоспособен. Ласкер выглядел плохо, с трудом передвигался, видимо, у него не было зубов, так как иногда нос, похожий на клюв орла, упирался в подбородок. Но за доской он был хладнокровен и проницателен. Сознавая, что сил у него стало меньше, Ласкер обычно играл на упрощения (впрочем, он любил делать это и в молодые годы) и не возражал против мирного исхода борьбы (вот этого в молодости не было!).

 

 

Увидев у Боголюбова «Берлинер Тагеблатт», Ласкер оживился и углубился в чтение газеты. Приходит фоторепортёр и просит Ласкера позировать. Ласкер демонстративно отбрасывает газеты в сторону.

«С фашистской газетой я фотографироваться не могу», —- заявляет он.


В Ноттингеме, так же, как и в Московском международном турнире, Ласкер выступал без особого успеха, но он весьма существенно повлиял на ход турнирной борьбы. Первое время чемпион мира Эйве был лидером, и я поспевал за ним. В этот критический момент состязания Ласкер неожиданно пришёл ко мне в номер. «Я сейчас живу в Москве, — торжественно заявил он (в 1935—1937 годах Ласкер жил в Москве), — и как представитель Советского Союза своим долгом считаю играть завтра на выигрыш против Эйве, поскольку играю белыми...» При этом вид у старого д-ра был весьма встревоженный.
«Что вы, что вы, — замахал я руками, — милый доктор, если вы сделаете ничью, это будет хорошо!»
Ласкер облегчённо вздохнул. «Ну, это дело простое», — сказал он и, пожав руку, удалился. На следующий день Эйве, играя на выигрыш, в равном эндшпиле проглядел тактическую тонкость и... проиграл.

 

  Капабланка к тому времени был уже не так красив, как в молодости; он чуть располнел, чуть поседели волосы. Всё же когда он был спокоен, то был обаятелен. Лето 1936 года — расцвет его поздней шахматной активности, и не только шахматной. Капа увлёкся тогда вдовой белогвардейского офицера-лётчика Ольгой Чегодаевой, на которой впоследствии женился. В Ноттингеме он изредка показывался в её обществе.


Шахматами он профессионально не занимался. Талант его был столь велик, что Капабланка был уверен в себе — за доской он всегда разберётся в создавшейся ситуации. В молодости так оно и было, но с неизбежным падением способности к счёту вариантов Капа стал думать о шахматах не только во время партии. Он присматривался во время турниров к дебютным системам и находил новые идеи. Ортодоксальный Капа изменился к лучшему: ему удалось найти много интересного и в защите Нимцовича, и в дебюте Рети, и в сицилианской защите, и прочее.


  Ноттингем — был турнир для Капабланки: ускоренная игра (36 ходов в 2 часа), усиленная нагрузка (отсутствие дней доигрывания) — всё это было ему выгодно, так как снижало значение подготовки и увеличивало значение мастерства во время игры, где, особенно в эндшпиле, кубинец был исключительно опасен. В нашей партии в Ноттингеме, когда уже ничья была очевидной, я неосторожно разменял фигуры и в ферзевом эндшпиле предложил ничью. Капа отказался, и, к ужасу своему, я убедился, что стою хуже — предстояла упорная борьба за ничью. Быть может, молодой Капабланка и стал бы играть на выигрыш, но пожилой подумал и принял предложенную ничью... Затем начался анализ партии, и Капабланка преподнёс мне урок ферзевого эндшпиля: с каким мастерством централизовал он ферзя и короля, не считаясь с потерей пешки! Но, видно, я оборонялся удовлетворительно, так как через пол¬часа Капа протянул мне руку: «Да, ничья была неизбежной!».


«Да вы и не могли сегодня выиграть, — сказал я (Капабланка тут же вспыхнул), — мне сегодня 25 лет». Капа просиял и ласково улыбнулся... Вообще, кубинец был весьма благородным спортсменом, но не отказывался и от «случайных» возможностей.


Так, его партия с Видмаром (Видмар должен был играть белыми) в начале турнира была отложена из-за болезни югослава. Правда, когда после тура я вошёл в ресторан, то увидел, как Видмар с аппетитом обедает, хотя участникам было заявлено, что у него болит живот. Пропущенная партия должна была быть сыграна в выходной день, но Капа наотрез отказался: «Я пошёл навстречу больному товарищу; неужели Видмар не понимает, что заранее намеченное свидание с дамой отменить невозможно?». В итоге партия была сыграна на финише, когда дела югослава были безнадёжны, и он проиграл без борьбы.  

 

И вот последний тур. Мы с Капой наравне. Я играю со слабым участником — Винтером, Капа — с Боголюбовым. Сделано несколько ходов, Капабланка обнимает меня, и мы прогуливаемся по залу: «У вас хорошая позиция, и у меня хорошая позиция, — говорит он, — давайте оба сделаем ничьи и поделим первый приз». Ну, думаю, хитрец, Винтер — это не Боголюбов... «Я-то, конечно, готов принять ваше предложение, но что скажут в Москве?» — отпарировал я удар. Капа только руками развёл.


Но допустил я большую ошибку. Во-первых, накануне допоздна я доигрывал мучительную партию с чемпионом мира Эйве, а, во-вторых, последний тур начался рано утром, и изменение режима игры — дело неприятное.

 

С каждым ходом я теряю свой перевес и в отложенной позиции должен остаться без пешки. Чутьё практика подсказывает: надо предлагать Винтеру ничью, тот, разумеется, принимает предложение. А что же у Капабланки? Увы, лишнее качество Жена — в слёзы. «Ты что плачешь?» «А теперь турнир закончен, могу плакать...»
«Знаешь, игра возобновилась, пойдём посмотрим, может, Боголюбов устоял?»

 

Подходим к демонстрационной доске — ничья стала очевидной. За шахматным столиком Капабланка и Боголюбов уже анализировали эндшпиль. Поздравляю Капу и благодарю Боголюбова. «Что вы, — развёл руками Боголюбов, — хотел выиграть, но не мог...» Боголюбов показал себя настоящим спортсменом. Он оценил, что я его (так же, как и Алехина) ничем не выделял среди других участников. Когда во время нашей партии Боголюбов слабо нажал на кнопочку часов и мои часы не пошли, я немедля обратил его внимание на это.

 

«Все вы «пижоны». Я вам проигрываю случайно, — заявил однажды Боголюбов своим партнёрам по картам Видмару и Тартаковеру, и, увидев в этот момент меня, добавил: — А вот ему — не случайно...». Онемечился Боголюбов, увы, полностью. Говорил по-русски с акцентом и даже смеялся по-немецки! Но вернёмся к Капабланке.

 

  Оба мы были дружны с С.С. Прокофьевым. Капа был знаком со знаменитым композитором ещё по Парижу, я — по Москве, после возвращения Прокофьева на Родину. Естественно, по окончании турнира я получил от Сергея Сергеевича поздравительную телеграмму. Тут же у портье вижу кубинца и показываю ему телеграмму — Капабланка бледнеет и криво улыбается. Действительно, какая обида: Прокофьев его не поздравил... Но через два часа Капабланка меня разыскал и, сияющий, показывает свою телеграмму. Прокофьев, конечно, послал их одновременно, но телеграфистки в Москве решили, что первым поздравление великого композитора должен получить советский шахматист.   Завтра отъезд, расплачиваюсь за последнюю неделю проживания в отеле. «Позвольте, — полюбопытствовал Капабланка, — за что это вы тут платите?»


Объясняю, что турнирный комитет платит только за меня, а за жену плачу я. Капа остолбенел от удивления. Дело в том, что участники-иностранцы, что приехали с жёнами, пользовались гостеприимством хозяев полностью. Иностранцы-гроссмейстеры, кроме того, получили по 100 фунтов, а чемпионы мира — по 200. Капа знал, что я не получил ничего, но то, что я платил за жену, а также за ванную комнату (турнирный комитет мне оплачивал номер без ванны), его взорвало. Он поднял страшный крик и накинулся на бедную Веру Менчик-Стивенсон, поскольку она была супругой казначея турнира Стивенсона. Тут прибежал перепуганный казначей, и в итоге за неделю деньги были возвращены.

 

Алехин, видимо, нервничал, когда мы с ним познакомились, — я сделал вид, что ничего не замечаю. Был он худ, порывист, производил впечатление болезненное, глаза блуждали. Вино продолжал пить — партию с Решевским проиграл только потому, что, когда партия была отложена, выпил за обедом бутылку вина. Но Шахматист это был с большой буквы.


Подлинное наше знакомство состоялось за шахматным столиком. В одном варианте сицилианской защиты Алехин подготовил весьма опасное продолжение. Уклоняться от своих вариантов было не в моих правилах, и Алехину удалось применить «домашнюю заготовку». Алехин был тонкий психолог, он знал, насколько важно морально подавить партнёра, поэтому вплоть до критического момента он играл молниеносно, кружа вокруг столика (и своей жертвы), присаживаясь за столик, лишь чтобы быстро сделать ход — надо было внушить партнёру, что в кабинетной тиши все было изучено до конца и сопротивление поэтому бесполезно.


Думаю минут 20 и нахожу спасение. Правда, надо пожертвовать двух коней, но повторение ходов гарантировано. Коней жертвую, но перед тем, как повторить ходы, задумываюсь — риска уже нет! Боже мой, что случилось с Александром Александровичем! Контригру чёрных он в анализе проглядел и, когда я задумался, то решил, что ещё чего-то не видит, раз я не тороплюсь форсировать ничью. Галстук у него развязался, пристежной воротничок свернулся на сторону, поредевшие волосы растрепались. Когда мы согласились на ничью, он еле успокоился, но тут же вошёл в роль и заявил, что всё это продолжение нашёл за доской...

 

Ко мне он, видимо, отнёсся благожелательно: после турнира в «Манчестер гардиан» предсказал мне большие успехи. «У Ботвинника есть чувство опасности», — писал Алехин.

 

  Отдельные партии в Ноттингеме он проводил с большой силой, например, партию с Эйве, который тогда был чемпионом мира, он сыграл блестяще.
Максу Эйве было 35 лет. Приехал он со своей женой Каро, и мы вчетвером занимали столик в ресторане, пока лидером был Эйве. Когда лидерство перешло ко мне, голландец сел за другой стол...


Д-р Эйве уже тогда начал изучать русский язык. Как-то мимо нас проходил Боголюбов. Эйве подозвал его и сказал по-русски: «Я хочу учиться говорить по-русски». Тот махнул рукой: «Всё равно не научишься!». «Швинья», — заявил доктор в ответ. Сейчас профессор Эйве — исключительно тонкий и деликатный человек. Но тогда, по молодости, был иногда неосторожен.

 

Чемпионом Ноттингема был некто Хаддон, шрам от сабли рассекал его щеку. «Всё, что угодно, — только не война», — говорил он. Хаддон был инженер, работал на известном химкомбинате «Бутс» и жил неплохо.

 

В Силверхилле (предместье города) у него был стандартный двухэтажный домик с гаражом, садиком (за домом) и неизменным фокстерьером, который словно выскочил со страниц Джером К. Джерома.
«У нас в СССР таких собак мало», — сказал я.
«Да, у вас давно всех собак съели», — заметил мимоходом Эйве.
Вид у меня был столь растерянный, что д-р тут же извинился, и мы помирились...

 

 

Да простит меня мой близкий друг профессор, но у него тогда были недоразумения и со спортивной этикой. Инициатива была на стороне чемпиона, но отложить партию мне удалось в примерно равном эндшпиле.

В анализе убеждаюсь, что делаю ничью, а поскольку последний тур завтра рано утром, то решаю для экономии сил предложить мировую.
«Да, конечно, — ответил мне доктор, — но как вы собираетесь делать ничью?»
Я понял, что ничья принята, раз партнёр интересуется моим анализом, и показываю чемпиону варианты. Затем, ни слова не говоря, Эйве забирает мои карманные шахматы и исчезает.


Перед возобновлением игры Эйве возвращает мне шахматы. «Очень сожалею, — говорит он, — но последняя моя надежда на первый приз состоит в выигрыше этой партии...» Началась игра, и через два хода партнёр, исправляя свою ошибку, предлагает ничью, но я отрицательно мотаю головой. В итоге всё же ничья, хотя я и был на грани поражения!

 

  В те годы Эйве играл с большой силой и был достойным чемпионом. Алехин образца 1937 года мог выиграть матч у любого противника.


Сэр Джордж Томас был вполне в стиле героев Диккенса, седой, высокий, медлительный, усатый, с неизменной мягкой улыбкой и чуть наклоненной набок головой. Он, видимо, был достаточно состоятелен, так как его стареньким автомобилем (он подвозил меня от университета, где мы играли, в отель, после того как мы заканчивали партию), отделанным красным деревом, управлял водитель. Когда британские шахматисты должны были собрать половину турнирного фонда, сэр Джордж дал 50 сеансов одновременной игры в пользу турнира. Сейчас Томасу 90 лет. Выступал он в турнире, как все четверо англичан, без особого успеха, но боролся до конца. Мы с ним доигрывали довольно любопытный эндшпиль — у Капабланки были некоторые надежды в связи с этим, так как предыдущую партию Томасу в Гастингсе я проиграл. Когда мы вернулись в отель, Капа играл в карты, но, увидев Томаса, вопросительно на него посмотрел. «Нечего было делать», — лишь развёл руками сэр Джордж, и игра за карточным столиком возобновилась.


  Ещё один англичанин, Тэйлор, весьма красноречивый адвокат, был слепой. Он мучился во время игры: ощупывал специальные шахматы, и, кроме того, у него было приспособление для подсчёта ходов.


Вместе с Муссури едем в Париж. Муссури был греческим подданным, но жил в Москве, сотрудничал в шахматной газете «64» и составлял шахматные задачи. Когда в Москве Н. Крыленко получил разрешение на выпуск специального бюллетеня, посвященного турниру, надо было срочно послать корреспондента в Ноттингем.
Проще всего это было сделать, послав Муссури, поскольку он был иностранцем, и вот Муссури в Ноттингеме. Работал он без устали и передавал в Москву много материала. Когда мы вместе с Капой ехали в поезде Ноттингем—Лондон, Муссури уговорил кубинца продиктовать примечания к двум партиям.


  В Париже ночуем в посольстве, и рано утром является представитель ТАСС брать интервью. «Что вы можете сказать о награждении вас орденом?» — спрашивает корреспондент Пальгунов (будущий генеральный директор агентства). «Каким орденом?» «Как, вы разве не знаете, что вас наградили орденом «Знак почета»?» Это была большая честь!


Утром садимся в поезд и вечером— в Берлине. И здесь ночуем в посольстве, а на следующий день — торжественный обед у посла Сурица. Все почему-то молчат и сосредоточенно едят, а посол оживлён и рассказывает разные разности: что В.И.Немирович-Данченко где-то поблизости от Берлина лечится и внимательно следит за турниром по белоэмигрантской газете «Последние новости», всякие истории, анекдоты и прочее. Иногда Суриц задавал мне вопрос, но не успевал я для ответа открыть рот, как посол начинал говорить о другом. Тогда я понял, почему все молчат, и взялся за еду...


  Дальше события нарастали стремительно. В Негорелом уже встречали журналисты и фотографы, в Минске — большая толпа шахматистов на перроне вокзала, в Москве — митинг на площади Белорусского вокзала, вечер в Зелёном театре ЦПКО, вечер в ЦАГИ, статья в «Правде».


Николай Васильевич принимал меня чрезвычайно довольный, подробно расспрашивал о турнире. «Ваше письмо товарищу Сталину мы направили на дачу, и сразу же была наложена резолюция — «В печать», — сказал Крыленко. Собственно, всё это он и организовал. Тогда все писали письма Сталину о своих достижениях. Крыленко меня изучил вполне и понимал, что, по скромности, сам я писать не буду, а отсутствие письма может нанести ущерб шахматам. Ещё когда я был в Лондоне, меня вызвал к телефону Д. Гинзбург, сотрудник газеты «64». «Мы получили ваше письмо,— сказал он, — но всё же, может, у вас есть какие-либо исправления, и поэтому я вам его прочту...» Я, конечно, смекнул, в чём дело, выслушал письмо и сказал, что всё правильно, дополнить и изменять нечего.
   

Вскоре было вручение ордена. Тогда ордена вручались на заседании Президиума ЦИК СССР. М. Калинин был в отпуске, и председательствовал т. Червяков. Сначала он поздравил большую группу военных и вручил им ордена. В это время за столом президиума появился Н. Крыленко, и подошла моя очередь. Председательствующий стал говорить обо мне, объяснять, почему правительство решило отметить мои достижения, и заявил: «Ботвинник награждается орденом потому, что его успех в Ноттингеме способствует..., — тут он запнулся, но заключил: — ...делу социалистической революции». Вот это была похвала!   Через три недели, после отдыха я приступил к работе над кандидатской диссертацией.


А теперь познакомьтесь с партией, о которой рассказал М. Ботвинник в своих воспоминаниях. Партия взята из сборника «Шахматное творчество Ботвинника», т. 1.


  А. АЛЕХИН - М. БОТВИННИК

Сицилианская защита  

 

 

 

Шахматы в СССР, № 8 1971 год

 

 

Воспоминания шахматиста